Карл Иваныч был очень не в духе. Это было заметно по его сдвинутым бровям и по тому, как он швырнул свой сюртук в комод, и как сердито подпоясался, и как сильно черкнул ногтем по книге диалогов, чтобы означить то место, до которого мы должны были вытвердить. Володя учился порядочно; я же так был расстроен, что решительно ничего не мог делать. Долго бессмысленно смотрел я в книгу диалогов, но от слез, набиравшихся мне в глаза при мысли о предстоящей разлуке, не мог читать; когда же пришло время говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись, слушал меня (это был дурной признак), именно на том месте, где один говорит: "Wo kommen sie her? "*), а другой отвечает: "Ich komme vom Kaffe-Hause"**), - я не мог более удерживать слез и от рыданий не мог произнести: "Haben sie die Zeitung nicht gelesen?"***). Когда дошло дело до чистописания, я от слез, падавших на бумагу, наделал таких клякс, как будто писал водой на оберточной бумаге. -------------- *)Откуда вы идете? (нем.).
**)Я иду из кофейни (нем). ***)Вы не читали газету? (нем.).
Карл Иваныч рассердился, поставил меня на колени, твердил, что это упрямство, кукольная комедия (это было любимое его слово), угрожал линейкой и требовал, чтобы я просил прощенья, тогда как я от слез не мог слова вымолвить; наконец, должно быть, чувствуя свою несправедливость, он ушел в комнату Николая и хлопнул дверью. Из классной слышен был разговор в комнате дядьки. - Ты слышал, Николай, что дети едут в Москву? - сказал Карл Иваныч, входя в комнату. - Как же-с, слышал. Должно быть, Николай хотел встать, потому что Карл Иваныч сказал: "Сиди, Николай!" - и вслед за этим затворил дверь. Я вышел из угла и подошел к двери подслушивать. - Сколько ни делай добра людям, как ни будь привязан, видно, благодарности нельзя ожидать, Николай? - говорил Карл Иваныч с чувством. Николай, сидя у окна за сапожной работой, утвердительно кивнул головой. - Я двенадцать лет живу в этом доме и могу сказать перед богом, Николай, - продолжал Карл Иваныч, поднимая глаза и табакерку к потолку, - что я их любил и занимался ими больше, чем ежели бы это были мои собственные дети. Ты помнишь, Николай, когда у Володеньки была горячка, помнишь, как я девять дней, не смыкая глаз, сидел у его постели. Да! тогда я был добрый, милый Карл Иваныч, тогда я был нужен; а теперь, - прибавил он, иронически улыбаясь, - теперь дети большие стали: им надо серьезно учиться. Точно они здесь не учатся, Николай? - Как же еще учиться, кажется, - сказал Николай, положив шило и протягивая обеими руками дратвы. - Да, теперь я не нужен стал, меня и надо прогнать; а где обещания? где благодарность? Наталью Николаевну я уважаю и люблю, Николай, - сказал он, прикладывая руку к груди, - да что она?.. ее воля в этом доме все равно, что вот это, - при этом он с выразительным жестом кинул на пол обрезок кожи. - Я знаю, чьи это штуки и отчего я стал не нужен: оттого, что я не льщу и не потакаю во всем, как иные люди. Я привык всегда и перед всеми говорить правду, - сказал он гордо. - Бог с ними! Оттого, что меня не будет, они не разбогатеют, а я, бог милостив, найду себе кусок хлеба... не так ли, Николай? Николай поднял голову и посмотрел на Карла Иваныча так, как будто желая удостовериться, действительно ли может он найти кусок хлеба, - но ничего не сказал. Много и долго говорил в этом духе Карл Иваныч: говорил о том, как лучше умели ценить его заслуги у какого-то генерала, где он прежде жил (мне очень больно было это слышать), говорил о Саксонии, о своих родителях, о друге своем портном Schonheit и т. д. ч т. д. Я сочувствовал его горю, и мне больно было, что отец и Карл Иваныч, которых я почти одинаково любил, не поняли друг друга; я опять отправился в угол, сел на пятки и рассуждал о том, как бы восстановить между ними согласие. Вернувшись в классную, Карл Иваныч велел мне встать и приготовить тетрадь для писания под диктовку. Когда все было готово, он величественно опустился в свое кресло и голосом, который, казалось, выходил из какой-то глубины, начал диктовать следующее: "Von al-len Lei-den-schaf-ten die grau-sam-ste ist... ha ben sie geschrieben?"*). Здесь он остановился, медленно понюхал табаку и продолжал с новой силой: "die grausamste ist die Un-dank-bar-keit... Ein grosses U"**) В ожидании продолжения, написав последнее слово, я посмотрел на него. ---------- *) Из всех пороков самый ужасный... написали? (нем.) **) Самый ужасный - это неблагодарность... С прописной буквы (нем.).
- Punctum*), - сказал он с едва заметной улыбкой и сделал знак. чтобы мы подали ему тетради. -------------- *) Точка (лат.).
Несколько раз, с различными интонациями и с выражением величайшего удовольствия, прочел он это изречение, выражавшее его задушевную мысль; потом задал нам урок из истории и сел у окна. Лицо его не было угрюмо, как прежде; оно выражало довольство человека, достойно отмстившего за нанесенную ему обиду. Было без четверти час; но Карл Иваныч, казалось, и не думал о том, чтобы отпустить нас: он то и дело задавал новые уроки. Скука и аппетит увеличивались в одинаковой мере. Я с сильным нетерпением следил за всеми признаками, доказывавшими близость обеда. Вот дворовая женщина с мочалкой идет мыть тарелки, вот слышно, как шумят посудой в буфете, раздвигают стол и ставят стулья, вот и Мими с Любочкой и Катенькой (Катенька - двенадцатилетняя дочь Мими) идут из саду; но не видать Фоки - дворецкого Фоки, который всегда приходи г и объявляет, что кушать готово. Тогда только можно будет бросить книги и, не обращая внимания на Карла Иваныча, бежать вниз. Вот слышны шаги по лестнице; но. это не Фока! Я изучил его походку и всегда узнаю скрип его сапогов. Дверь отворилась, и в ней показалась фигура, мне совершенно незнакомая.
