Иван Толстой: Сегодняшний разговор я записал в Париже в квартире корреспондента Интернэшнл Хералд Трибьюн. Его зовут Сергей Шмеман, ему 60 с небольшим, он сын прославленного декана Свято-Владимирской семинарии под Нью-Йорком отца Александра Шмемана. Мы знаем голос отца Александра по его многочисленным передачам на волнах РС. Теперь в Россию пришли и его книги. Сергей Шмеман – журналист с большим опытом. Он родился уже в эмиграции, но Россия для него – не пустой звук. Семья и судьба. Какой вы воспринимали Россию - в детстве?
Сергей Шмеман: Это, наверное, менялось, когда мы росли, но, в общем, в нашей семье, когда мы были детьми, мы говорили по-русски, мы служили в церкви тогда еще по-русски, потом уже служили по-английски, мы выросли на русских сказках, мы знали «Доктора Айболита», мы читали «Тома Сойера» сначала по-русски. Так что нам казалось, что весь мир более или менее русский. Мы выросли в русской среде, и наше представление о России было как о своей стране, которая в тот момент оказалась под каким-то ужасным Сталиным, но это и есть наша родина, мы ей принадлежали, мы считали ее совершенно своей.
Иван Толстой: Вы упомянули «Доктора Айболита». Это означает, что ваши родители, ваши дедушка и бабушка не разделяли принципиально Россию старую и Россию современную? То есть, в России современной тоже можно было найти что-то, что могло радовать глаз, душу и сердце?
Сергей Шмеман: Я помню, что в 50-е годы, когда я начал о таких вещах думать, мы очень мало знали о современной России, то, что мы слышали, это что произошло во время войны, после войны, какая беднота, но по-настоящему не было контакта. Хотя у нас были знакомые и родственники, но с ними не было переписки. И вот я помню, что газета «Новое Русское Слово» вдруг напечатала рекламу, что можно купить диски военных песен. Мы их получили. Такие большие, 78 оборотов: «Через реки, горы и долины», «Темная ночь»… Это был первый контакт, какие-то звуки, которые были записаны еще там. И потом пошли фильмы: «Баллада о солдате», «Летят журавли»… Так что у меня многие представления начались от первых фильмов, дисков, потому что личных контактов не было никаких.
Когда мой отец делал передачи по Радио Свобода, он не знал, слушает ли кто-нибудь, слышит ли кто-нибудь. Я иногда с ним ездил, когда он записывал, он говорил в какой-то микрофон, а куда это исчезало, мы не знали. Так что мы знали, что существует страна, мы знали, что русские страдают, что война, но с ними контактов не было. Из-за этого это было немножко темное место, о котором мы очень мало представляли. Мои представления начались не только через рассказы и сказки, но тоже через фильмы, пленки, когда вдруг начали передавать какие-то оттуда сигналы.
Иван Толстой: Где вы родились и когда, каковы ваши первые жизненные впечатления?
Сергей Шмеман: Я родился под Парижем, в 45-м году, когда кончилась война. Я, конечно, этого не помню, но для родителей это много чего значило, и мы жили здесь. Мой отец тогда оканчивал Свято-Сергиевский институт, потом его посвятили в священники, и так как в Париже было мало возможностей, в 51-м году его пригласили переехать в Америку. Мне было 6 лет. Сначала это было временно, а потом мы остались. И отец принял на себя это великое дело - поставить православие на американскую землю. Семинария перешла на английский язык, служили по-английски, но в 51-м году мы переезжали, и в те времена это, в общем, был настоящий переезд. Мы не могли слетать и навестить бабушку и дедушку, так что мы уже прощались на много лет. Это почти была новая жизнь для моих родителей, для всех нас. Потом уже начали мы летать туда обратно, все это стало легче, но тогда, когда еще переезжали на пароходах, это было огромное событие. Мы только раз в год говорили по телефону, и все подбегали к телефону на три секунды: «Здравствуй, бабушка, это Сережа, целую, целую». Не было нестоящего общения. Это был настоящий переезд.
Мы приехали на новую землю, где все казалось для моих родителей новым. Конечно, для детей это не так сложно, потому что у нас там были родственники и знакомые, мы быстро заболтали по-английски. В Америку эмигрировать не трудно, эта страна принимает, особенно, в те годы. Но дома мы продолжали, и до сих пор с моей мамой продолжаем говорить по-русски, это всегда был наш домашний язык. До сих пор, когда приходится говорить с мамой по-английски, потому что гости дома, всегда это кажется немножко неестественным. А с отцом еще больше. Дома мы всегда оставались русскими, соблюдали все русские традиции, посты, жаворонки, крендель на именины. Все это у нас было. Поэтому когда мы с женой вернулись в Россию, когда я туда поехал в 80-м году корреспондентом, мы даже удивились, сколько там знакомого.
Иван Толстой: Я подумал, что Сергей Шмеман оговорился, назвав 80-й год. Переспросил – не 90-й ли? Неужели до всякой перестройки?
Сергей Шмеман: До. При Леониде Ильиче. Меня назначили корреспондентом в Москву в 80-м году, и мы остались до 86-го, а потом, в 90-м, вернулись опять. Так что мы там провели больше 10-ти лет: 5 - до Горбачева и 5 - после.
Иван Толстой: Я не подозревал, что вы настоящую советскую эпоху застали.
Сергей Шмеман: О, да. Мы ее застали, и она застала нас. Обо мне кое-что писали в советской прессе, меня называли многими именами. Это в каком-то смысле было сложно, потому что советская власть не особенно любила западных корреспондентов, говорящих по-русски. Зато фамилия была знакомая, Шмемана знали, отца Александра знали, кто он, так что меня признавали и принимали интеллигенты, диссиденты, и у нас было много контактов, много друзей. Хотя было трудно встречаться, были сложности в советские времена, было опасно встречаться с американским корреспондентом. Но когда мы говорим о семейных ощущениях, у нас было очень яркое ощущение, что мы русские в России. Нам было несложно сбегать в кино, купить книжку или пойти на улицу слушать какие-то разговоры. Я иногда просто стоял в очереди и слушал, о чем люди говорят. Так что, хотя была советская власть, хотя были ограничения, они не могли заткнуть нам уши. Советский Союз был вокруг все время. Нужно было пойти в ресторан или на улицу и просто людей послушать, особенно летом, когда все на улице. Так что у нас было такое представление, что, в какой-то степени, мы вернулись на родину. Хотя это было сложно. Я представлял американскую газету, которую советская власть, по своим понятиям, очень боялась. Но, все-таки, мы эти годы чувствовали себя у своих.
Иван Толстой: Вот это меня очень удивляет. Вы сказали, что ваша фамилия была в России известна. Понятно, как к вам относилась интеллигенция, но поразительно, что вас аккредитовала советская власть в Москве. Я думал, что с такой фамилией она сопротивлялась бы такой аккредитации и предлагала бы Америке другую кандидатуру предъявить. Поэтому я и удивился, что вы назвали 80-й год.
Сергей Шмеман: Может быть, это и правда удивительно. Я тогда об этом не задумывался. Я был американский корреспондент, до этого служил в Южной Африке. Другое, что меня потом удивляло, на меня часто нападали в прессе, когда я что-то писал, и писали какие-то очень даже злые статьи, но никогда, ни в одной статье на моего отца не нападали. Может быть, они не очень хотели дать читателям знать, что есть связь, может быть, такая причина. Но, вообще, я не помню, чтобы за все время, пока мы там были, чтобы о моем отце писали. В официальной прессе его не отмечали. Может быть, в высших кругах слушали его передачи и, может быть, кое-кто считал, что это менее опасно. Во всяком случае, по каким-то понятиям никогда меня с ним в официальной прессе, на официальных встречах не соединяли. Я был отделен от него.
Иван Толстой: Не упоминание – лучшее забвение. А когда советские журналисты писали о вас, они подчеркивали или, наоборот, затушевывали вашу русскость?
Сергей Шмеман: Затушевывали всегда. Меня всегда называли «Серж» и всегда писали «Шмеманн», хотя по-русски - одно «н». Всегда старались доказать, что я – что-то не совсем свое, что я играю в русскость. Что вот Шмеман изображает, что он нас любит, именно, чтобы нам по-настоящему сделать зло. Когда я писал, например, о кино, даже когда я хвалил что-то, они всегда говорили, что это он старается что-то нам показать, чтобы по-настоящему залезть поглубже, чтобы нам сделать больше вреда. Но я с самого начала понял, что это не действует, потому что каждый раз, когда меня ругали, интеллигенты больше интересовались. Так что это больше давало мне громкое имя. Я когда-то написал длинную статью о советском кино, и, кажется, в «Литературной газете» была очень длинная о ней статья. Они как бы меня ругали: посмотрите, какую чепуху пишет Шмеман (длинная цитата), а дальше он пишет такие глупости (опять длинные цитаты). В конце концов, почти вся моя статья была перепечатана под предлогом атаки. Я думаю, что очень часто умные пропагандисты старались использовать такой способ, чтобы передать информацию.
Иван Толстой: Сергей, где вы учились?
Сергей Шмеман: Я учился в Нью-Йорке, в лучшем городе в мире, как я считаю, и мои родители, как все нормальные американские эмигранты, решили, что главное - это найти лучше школы. Всех расспросили, и я и мои сестры пошли в очень хорошие школы в Нью-Йорке. Потом я попал в Гарвардский университет, и там учился по английской литературе. Я считал, что умею писать, у меня была такая тогда иллюзия. Я начал изучать английскую литературу, а во время учения в Гарварде я решил, что хочу быть журналистом, и что мой лучший шанс стать корреспондентом - это быть специалистом по Советскому Союзу. Так что я поступил в Колумбийский университет, уже на высшую степень, изучать Советский Союз. Но тут меня захватила армия, я провел два года в армии, во Вьетнаме, вернулся окончить учение и, наконец-то, стать журналистом.
Иван Толстой: Во Вьетнаме вы были во вьетнамские времена?
Сергей Шмеман: Да, я там был вовремя войны. Я не могу сказать, что я был в самых опасных положениях, но провел очень интересный год. Тогда в Америке было очень большое движение против войны, так что сам факт молодому студенту пойти на войну - это был большой разрыв со многими друзьями, даже с близкими, которые считали, что это аморально, потому что было огромное движение против. Но здесь сыграл роль мой отец, который не был ни за войну, ни простив, но он, как эмигрант, который влюбился в Америку и который считал, что мы, как люди, которые получили все от Америки - и лучшие школы, и образование, - что мы не имеем права, когда страна что-то от нас просит, отказать и сказать «нет, я с этим не согласен». Кроме того, я тогда уже тянулся в журнализм, и у меня было такое любопытство, я думал, что это мой шанс посмотреть, что это такое, что такое война, что такое Вьетнам. Так что по этим причинам я не сопротивлялся.
Иван Толстой: То есть, вы держали во Вьетнаме в руках не перо, а автомат?
Сергей Шмеман: Знаете, кроме того, и перо. Я каждый день писал длинные письма кому-нибудь - моей будущей жене, моему отцу. Я старался именно описывать все мои ощущения, все, что происходит, и старался это понять и как журналист тоже. И мои лучше друзья там оказались журналистами, которых тоже взяли. Так что я уже тогда двигался в эту сторону.
Иван Толстой: Из ваших вьетнамских записей получилась какая-то книжка или еще что-нибудь?
Сергей Шмеман: Это болезненный вопрос, потому что все это исчезло. Где-то письма лежали, потом куда-то исчезли. Из этого вышла память, но не письменная.
