Умирал он долго и мучительно. 20 апреля 1995 года его отвезли в больницу, в реанимацию, и уже тогда, казалось, бороться за жизнь было бессмысленно: к инфаркту почти сразу же добавилось воспаление легких, а еще через несколько дней чья-то медицинская небрежность повлекла за собой общее заражение крови. Истерзанный организм перекачивал через себя чудовищные дозы лекарств и отчаянно боролся. Два месяца и три дня. В ночь на 23 июня Тарасова не стало.
- О Тарасове невозможно написать объективно, - сказал мне человек, долго и близко его знавший. - Потому что каждый, кто хоть ненадолго с ним соприкасался, способен рассказывать о нем бесконечно. И в большинстве случаев рассказы эти будут взаимоисключающими. Он - выдающаяся личность. И этим сказано все.
Выдающаяся личность…. Этими словами сам Тарасов наиболее часто характеризовал своих игроков. Уникальных, создавших вместе с ним легенду советского хоккея. «Он был жестоким человеком, - сказал на похоронах тренера Александр Мальцев. - Но я бесконечно ему благодарен».
Говорят, все деяния великих людей зиждутся на крови их близких. Это действительно так. Но в первую очередь человек платит за свое величие сам. Своей кровью. Вряд ли можно назвать это жестокостью. Скорее это - осознание какой-то неизвестной другим истины, своего дела на этой земле, выполнить которое способен ты сам и никто иной.
- В спорте ни в коем случае нельзя останавливаться, - сказал мне как-то Тарасов, который давно уже не работал со сборной. - Когда соперники равны, результат может оказаться случайным. Надо быть на голову выше. Только тогда можно подавить, победить, уничтожить любого. Я очень люблю своих ребят. Именно поэтому требовал с них то, чего никогда не мог сделать никто другой.
«Бесконечно уверен в успехе и блестяще умеет заставить окружающих в него поверить». Это тоже о Тарасове.
«Он был очень непростым, жестким тренером, - рассказывал мне друг Тарасова, выдающийся баскетбольный тренер Александр Гомельский. - Тарасов ломал людей, но этой ломкой на самом деле он и умел создавать уникальные характеры».
Впрочем, в уникальности тренерского таланта Тарасова я убедилась сама совсем не в хоккейной обстановке. В 1977-м, в Артеке, во время детских «Стартов надежд» он беспрерывно выступал перед пионерами, и одно из таких выступлений непроизвольно вылилось в тренировку: прямо на асфальте, до крови обдирая коленки и локти, ребятня вместе с хоккейным корифеем крутила кульбиты, бегала со штангой, прыгала через скамейки и, ей-Богу, если бы в тот момент Тарасов сказал, что надо прыгнуть в море и поплыть в Турцию, поплыли бы все, включая вожатых да и просто зрителей.
Последние годы о Тарасове не так много писали. «О нем и так все знают, - говорил мне приятель журналист. - Ничего нового не придумать. В конце концов большой тарасовский хоккей завершился после Саппоро, в 1972-м. Сейчас там другие герои и другая жизнь».
Почему же жизнь устроена так, что о настоящих потерях мы начинаем сожалеть после ухода великих? Да и что мы знали о Тарасове? Он сам и никто иной раз и навсегда установил для сторонних наблюдателей рамки, внутрь которых можно было пробраться лишь избранным. Настоящий хоккей для него действительно закончился в 1972-м. По большому счету настоящая жизнь - тоже. И все остальное - немыслимая без Тарасова «Золотая шайба», многочисленные книги воспоминаний, преподавательская работа, нередкие, но совсем не те командировки, были лишь суррогатом чудовищно сильного наркотика под названием «Большой спорт».
Тогда, в 1972-м, после Олимпийских игр, победных для нашей сборной, Тарасов и Аркадий Чернышев - два гиганта советского хоккея - ушли вместе, отчаявшись переломить отношение к тренерам со стороны высшего спортивного руководства. «Тренер может проработать и двадцать лет, и тридцать, и пятьдесят, - говорили им. - А жизнь звезды скоротечна. Значит, беречь надо в первую очередь игроков. И создавать условия - тоже им».
Думаю, что утверждение тарасовской отставки подспудно подкреплялось элементарным желанием начальства хоть немного обезопасить себя от слишком бурной, местами буйной и однозначно - главной фигуры главного в стране вида спорта. А может быть, слишком многие желали хоть таким образом поставить эту фигуру на место.
- Никогда не забуду Олимпийские игры 1968 года, - рассказывал бывший президент федерации хоккея Валентин Сыч. - Я был в Гренобле руководителем олимпийской делегации и, соответственно, периодически общался то с Чернышевым, то с Тарасовым, стараясь при этом держать в секрете их визиты друг от друга. Проблема заключалась в том, что Чернышев ложился спать очень поздно, и все наши разговоры проистекали преимущественно ночью. А Тарасов, наоборот, рано вставал. Как-то, постучав ко мне в четыре часа утра, он обнаружил, что я сплю, и прямо с порога отчеканил: «Из вас никогда не получится путного руководителя, если вы позволяете себе столько времени валяться в кровати!» Кстати, если руководствоваться логикой, то тренерский тандем Тарасов - Чернышев должен был бы распасться после первой же совместной тренировки: великие не терпят тесноты. К счастью, логики тоже.
- В интересах дела иногда объединяются даже враги, - говорил мне Гомельский. - Тарасов и Чернышев не были ни врагами, ни друзьями. При всей своей полярности они были единомышленниками в главном. И сумели установить потрясающий деловой контакт. Чернышев был более уступчив, может быть, более мудр. Когда у Тарасова эмоции, энергия и амбиции били через край, он, пожалуй, единственный, умел их сдерживать. Вплоть до того, что пользовался более высоким служебным положением: согласно табели о рангах главным в команде был все-таки Чернышев. Когда он волевым порядком брал бразды правления в свои руки, у Тарасова хватало корректности признать его правоту. И никогда эти двое прилюдно не поливали друг друга.
Похороны великих - всегда в какой-то степени фарс. «О мертвых - или хорошо, или ничего». В этой фразе сказано очень многое. Стоя на последнем тарасовском плацдарме - хоккейной площадке ЦСКА, которую впервые за многие годы не залили льдом, обнажив исцарапанное нутро, и слушая бесконечные признания в запоздалой любви к Тарасову, я снова и снова вспоминала слова Гомельского: - Его несчастье было в том, что никто не мог сравниться с ним по величине таланта, неуемности, жизнелюбию. Именно несчастье. Потому что, чем ты весомее, тем больше вокруг тебя зависти и злобы. Люди никогда не прощают ближнему успеха. Но с другой стороны, хоккей Тарасова давал возможность слишком многим греться в лучах созданной им славы. Именно поэтому проводить Тарасова пришли все - и друзья, и те, кто его ненавидел.
Зависть - мелкое чувство. Ненависть и любовь - звенья одной цепи. Удел великих.
Все, его знавшие, были едины, пожалуй, в одном: если бы не семья, ставшая для Тарасова на много лет фундаментом колоссальной прочности, он никогда не смог бы стать таким, каким его видел мир.
- Я всю жизнь мечтал о сыновьях, - сказал Тарасов совсем незадолго до ухода. - И только сейчас понял, как мне повезло!
Его жена - Нина Григорьевна, с которой было прожито пятьдесят шесть лет, дочери - Галя и Татьяна - два страшных месяца вместе с ним боролись за каждый день жизни. В Татьяне Тарасов видел самого себя - жесткого, профессионального до мозга костей тренера. Для Галины он был, скорее, ребенком. Последние годы она неизменно сопровождала его. Неважно, куда он срывался - на Олимпийские игры в Лиллехаммер или в Богом забытую российскую глубинку на свою «Золотую шайбу». Ее делом было находиться рядом. Потому что отговаривать всегда было бессмысленно. Помню, буквально накануне того злополучного апрельского дня , в один из приездов Татьяны с гастролей я заехала в гости, зная, что Тарасов уже не первую неделю лежит с воспалением легких, и увидела в квартире совершенно растерянную Нину Григорьевну: «Он уехал. Я вышла на минутку, а он собрался и уехал. На хоккей».
Фотографию для этого, уже посмертного газетного материала, где Тарасов запечатлен с клюшкой и в смешной вязаной шапочке, выбирала Татьяна. Даже не выбирала - просто положила передо мной на стол: - Я хочу, чтобы отца помнили таким. Он всегда был таким. Нам всем безумно повезло быть рядом с ним. Когда шесть лет на даче мы отмечали золотую свадьбу родителей, это был самый счастливый день в моей жизни. Мы веселились, пели, прыгали, валялись на траве, и я беспрерывно думала: как мне повезло! Хотя (она улыбнулась сквозь слезы) я так и не выполнила мечту отца: он всю жизнь хотел, чтобы я вышла замуж за хоккеиста!
Муж Тарасовой - выдающийся пианист Владимир Крайнев - вспоминал: - Первое время я панически боялся Анатолия Владимировича. И как-то раз, еще не будучи с ним близко знакомым, столкнулся в лифте. Он окинул меня своим тяжеленным взглядом и после паузы сказал: «Я все про тебя знаю. Ты - наш!» Тогда Крайневу не могло даже в голову прийти, что, узнав семейные новости от жены, Тарасов в течение нескольких дней перелопачивал все подшивки советских газет за последние 10-15 лет, выуживая оттуда всю информацию о будущем зяте. Похожая участь постигла и ближайшую подругу Татьяны актрису Марину Неелову. Правда, их с Тарасовым близкому знакомству предшествовала еще более анекдотичная ситуация: Неелова, Тарасова и ее бессменный на протяжении многих лет хореограф Елена Матвеева приехали на дачу, где последние годы обитал Анатолий Владимирович. В ходе застолья он и устроил гостье допрос с пристрастием, итогом которого стало абсолютно серьезное предложение («Уж если ты настоящая актриса…») сыграть Зою Космодемьянскую. Обилие на столе знаменитой тарасовской «клюковки» привело к тому, что оскорбленная в лучших чувствах Неелова предложила Тарасову играть Космодемьянскую самому.
- Что тут началось! - рассказывала Марина. - Тарасов набросился на Татьяну с криками: «Гони отсюда эту антисоветчицу! Чтобы ноги ее в моем доме не было!» Таня со слезами еле-еле уговорила меня остаться на ночь, а наутро в семь часов я, все еще жутко перепуганная, проснулась от грохота: Тарасов собственноручно накрутил и нажарил котлет и стал нас будить: «Ну вы, - далее следовало достаточно непечатное перечисление особенностей женского характера, - идите завтракать!» После того, как котлеты были съедены, Тарасов выгнал из гаража свою «Волгу», чтобы вернуть к жизни замерзший нееловский жигуленок (не забыв предварительно засунуть хозяйку в ближайший сугроб), а после того, как виновница раздора спаслась бегством, абсолютно уверенная, что больше никогда на этой даче не появится, затребовал от дочери все те же газеты за несколько последних лет. Еще через два дня у Нееловой дома раздался телефонный звонок: «Это - величайшая актриса всех времен? Приезжай на дачу. Ты мне нравишься».
Самым большим счастьем тарасовского дома - единого, несмотря на совершенно разные квартиры в разных подъездах, - наверное, было то, что в нем никогда не делили гостей по принадлежности к родительскому или дочернему кругам. Тут собирались свои. Люди одной крови.
Противостоять обаянию самого Тарасова действительно было невозможно. Объяснить его феномен - тоже. Жесткий и беспощадный в спорте, он напрочь завораживал людей с первого касания, стоило ему оказаться за пределами льда.
- Однажды мы вдвоем поехали за грибами в Белоруссию, - рассказывал Гомельский. - Ночью добрались до деревни, где Тарасов уже останавливался однажды, подняли хозяев. Я ожидал всего, чего угодно. Но когда хозяйка, накрыв на стол, стала мыть полы, затем отправила собственного мужа спать на пол и сама улеглась там же, освободив нам единственную кровать, я просто ошалел. Утром вся деревня знала, что приехал Тарасов! А как он умел готовить те же грибы!
- Постоянно находиться рядом с Тарасовым было неимоверно тяжело, - продолжал Гомельский. - В гневе он был страшен. Мог вспылить на ровном месте, мог обидеть человека тяжеловесной шуткой, но по большому счету всегда бывал прав. Уже при многолетнем стаже дружбы мы бывало сцеплялись насмерть, стоило мне заговорить о том, что будущее спорта в большей степени принадлежит баскетболу, нежели хоккею. Тарасов буквально зверел, но всегда выслушивал все мои аргументы. При этом мы жаждали очередных совместных сборов: я экспериментировал с его идеями пятерок в баскетболе, в свою очередь, предлагал ему баскетбольные заслоны в хоккее и все больше убеждался в том, что настоящее место Тарасова - совсем не в этом веке. А как минимум в следующем.
… Давайте просто помолчим. Возможно, в следующем веке уже будут существовать дворцы спорта имени Тарасова, турниры его памяти, а люди, которых он всю свою жизнь учил побеждать, научат этому других. Пока же в глазах стоит абсурдная в своей реальности картина: до боли знакомый, насмешливый взгляд с фотографии и мертвый каток, с которого безжалостно содрана ледяная шкура…
